Как изменилась работа во время войны

В этом тексте я буду приводить много примеров ситуаций, с которыми в 2022-2023 годах мы сталкивались с клиентами и коллегами, и которые ставили нас в тупик. Большая часть этих примеров основана на реальной жизни, поэтому они ни в коем случае не покрывают все варианты развития событий, это просто ситуативная выборка. Мне бы хотелось, чтобы они послужили поддержкой тем, кто чувствует себя одиноко перед глыбой своего морального и терапевтического выбора.

Не думаю, что все это будет интересно клиентам. Скорее это очень узко специализированный текст для коллег. Ситуация наша довольно уникальная, в литературе не описана, исследований на хорошей статистике нет. Сначала я думала, что отрефлексировать все это можно будет только с большой дистанции времени, и когда уже будет более-менее понятно, куда оно вырулит. Но потом, читая послевоенные рефлексии 20-го века, я как-то постепенно начала бояться, что на такой дистанции размоются и забудутся сами вопросы. Память такая штука, что переписывает ткань событий, упрощая ее и делая логичнее, чем жизнь. Поэтому хотелось зафиксировать сами вопросы о психотерапии в это военное время, какими бы мелкими и частными они потом вдруг ни показались.

Как работать с кризисами, птср, потерей, тревогой, в целом, всем более или менее понятно. Есть те, кто в этом специализируется поглубже, но подтянуть свои навыки с весны 22-го пришлось почти всем. Предложений психологической помощи и обучения было очень много с самого начала. И в ситуации, когда клиент обращается прицельно с проблемой, связанной с войной, большинству понятно, что делать.

Намного сложнее работать не с чем-то конкретным, а просто работать. В длительных отношениях, когда запрос был связан с совершенно другими вещами, и вдруг произошло то, что моментально многое изменило.

Сразу возьму в скобки естественную тяжесть переносить ужас или горе наших клиентов, присутствовать при выборах, к которым ни их, ни нас жизнь не готовила, это понятное и ожидаемое осложнение. Так или иначе большинство из нас привыкло, что горя и тревоги теперь будет много.

Сама ситуация (война) выявила, до какой степени в разных картинах мира мы все находимся. Очень тонко и трепетно, когда люди нащупывают сходство представлений о том, что происходит, и, тем более, о том, как следует вести себя с этим. У каждого свой бэкграунд, свои источники информации, эстетические и ценностные предпочтения (внутри каждой крупной группы есть еще и много разных подгрупп, предполагающих поведение вплоть до противоположного). И за счет этого цветущего разнообразия никто и никого до конца не понимает.

Кому-то очевидно, что все непоправимо плохо, кому-то — что все наконец встало на свои места. Кому-то предельно ясно, что нужно уезжать (из любой точки), кому-то — что не нужно. Кто-то восхищается сидящими, кто-то — воюющими, кто-то устал и мечтает забыться, кто-то сфокусирован на рефлексии исторического момента, а кто-то поглощен недифференцированной тревогой. Даже с самыми родными и близкими мы во всем полностью не совпадаем, не то, что с клиентами.

Мировоззренческие и ценностные конфликты на таких масштабах почти всегда провоцируют конфликты эмоциональные: внешние, то есть, в нашем случае, конфликты с клиентом (терапевтом, супервизором и т.д.), и внутренние, то есть, конфликты между своими собственными противонаправленными потребностями или между моделями того, как следует лучше себя вести. Надеюсь, что дальнейшие примеры сделают этот абзац не таким мертвым.

Самое сложное — это когда вы не только думаете по-разному, но и по-разному поступаете.

Например,

Ваш клиент живет в Харькове, а вы в Кемерово, и ваш муж ушел добровольцем, опираясь на вашу полную поддержку.

Вы уехали из Киева в феврале 2022-го, а ваш супервизор ушел в тероборону.

Вы сидите на даче с тех пор, как вышли из СИЗО в Москве, а ваш терапевт сотрудничает с оккупационными властями где-то под Луганском.

Кажется чуть легче ситуация, когда действий как таковых нет, но есть чувства. Разные сильные чувства.

Например,

Вы родились и всю жизнь живете в Бишкеке, идентифицируете себя как русского и считаете, что хотя война это ужасно, но если Россия не выстоит, то в вашем регионе наступит хаос и насилие, которых вы просто не можете хотеть. А ваш супервизант живет в Латвии и теперь испытывает почти физическую боль, когда ему приходится говорить с вами по-русски.

Вы живете в Санкт-Петербурге и пытаетесь отправить своих ребенка и мужа в Грузию подальше от мобилизации, а ваш терапевт живет в США и возмущен, почему россияне не выходят на улицы и не протестуют.

Вы оба из Беларуси, но лично для вас не существует ничего важнее этой темы, а для вашего клиента самой этой темы не существует. Он не следит, не в курсе, его лично это вообще никак не касается, ему, на самом деле, не вытесняя, просто все равно.

Вы много лет назад уехали из Бурятии, но сейчас вас возмущает весь спектр отношения титульной нации к вашим родным в русле колониализма, а ваш терапевт вывез жену из Донецка в Москву в 2015-м, и говорит: мы боремся за мир.

Вы с клиентом одной этничности, у обоих папа из РФ, а мама с Украины, и вы оба живете в далеких странах, но у одного из вас паспорт РФ, а у другого Украины. И теперь по щелчку пальцев доверие между вами нарушено. Один чувствует вину и потребность оправдаться, другой переживает подозрение, насколько он сможет быть искренним и размещать все свои чувства в этом новом, вероятно, небезопасном пространстве.

Как быть с людьми, которые просто думают иначе? Не всё ведь упирается в географию. Легко представить, что в любой точке пространства один из вас "за", а другой "против".

Больше ответственности на том из двоих, кто сидит в кресле терапевта. Однако у всех разные возможности контейнировать свои сильные чувства и сильные чувства другого. Это зависит от темперамента, ценностной структуры, системы приоритетов, личной терапии, степени вовлеченности в ситуацию и от многих других вещей. Кому-то легче, кому-то труднее, и поскольку тут ничего не поделаешь, то нельзя сказать, что какой-то тип темперамента или вовлеченности более "правильный" для терапии, чем другие.

Рядом с человеком противоположных взглядов мы можем чувствовать возмущение, гнев, угрозу, переживать разочарование, предательство, тревогу за сами отношения, за свою работу и практику, за то, что мы с этим человеком прошли большой путь, и как обидно было бы все это потерять. Когда мы слышим, что кто-то в нашем присутствии произносит, с нашей точки зрения, абсурдные или страшные вещи, то естественно, хочется сдвинуть его ближе к своей стороне, заставить хотя бы усомниться. Хочется это сделать вместо поддержки. Вместо того, чтобы подойти к клиенту, исходя из его собственной картины мира. Когда он, может быть, особенно нуждается в том, чтобы быть понятым самым близким человеком (нами). Но сейчас мы чувствуем себя предельно уязвимыми и отстраняемся, потому что поддержка означала бы "Да, ты прав, продолжай делать то, что я считаю ужасным". И за этим тоже стоит своя ответственность.

Вечером мы выходим с работы и думаем, ну не драматизируем ли мы, превращая время психотерапии или супервизии в поле боя у себя в голове? Может быть и так. Но что, если наши родные сейчас, например, находятся под обстрелом?

Или вот, допустим, нейтральность vs озвучивание позиции. Это тоже внутренний конфликт, который переживал почти каждый.

В идеальном мире, конечно, озвучивание четкой позиции только укрепляет отношения. Если позиции совпадают, то это и так понятно. А если они различны, то терапевт таким образом дает клиенту выбор, и оба исхода здесь скорее позитивные. Если клиент уходит, то это было с нашей стороны хотя бы честно. Если он остается, что ж, значит, наши отношения могут выдержать и это.

Но не получается отделаться от мысли, что даже оставшись с нами в такой ситуации, клиент уже никогда не будет так открыт и откровенен в мыслях и чувствах, которые оказались неприемлемыми и не поддержанными. Будет ограничена сама возможность доверия, не говоря уже о темах для разговора. Повезет еще, если оба находятся где-то на периферии событий, и в их жизнях происходит масса всего кроме войны. А если они вовлечены глубоко, и война влияет на них ежедневно, как тогда говорить о себе и как задавать вопросы, зная, что с той стороны сидит условный противник или осужденец?

Как это сказать?

Одна и та же интервенция, фраза, несет совершенно противоположный смысл в зависимости от того, кому и кем она сказана.

Например, вот фраза:

"Я думаю, что ты можешь распорядиться своей жизнью гораздо лучше, чем идти воевать, убивать и умирать"

Представьте, что это говорит терапевт россиянину с позицией "не все так однозначно", а через час украинцу, у которого снесло дом. Похоже, что нет формул, пригодных больше, чем для буквально нескольких человек, причем для очень похожих. Точнее, вот я нашла для себя одну такую формулу, что убивать — плохо, и если мы с человеком не совпадаем уже на этом уровне, то работать будет невозможно. Но каждый день, каждая ситуация оказываются уникальны.

Понятно, что свои представления о том, как правильно жить, терапевт будет пытаться засовывать куда подальше, потому что понимает, что живет исходя из своей ситуации и своего мира. Он не может давать советов уезжать или оставаться, идти воевать или нет, потому что не может нести ответственность за последствия для клиента. Но само его поведение, личное отношение, уже является аргументом и своеобразной формой давления.

Можно спрашивать: "Как тебе с таким вот мной? Чувствуешь ли ты все еще, что ты мне важен? Чувствуешь ли, что я хорошо к тебе отношусь, несмотря на то, что мы в этом месте разные? Хочешь ли ты попробовать сохранить наши отношения, несмотря на..?"

Я думаю, важно задавать эти вопросы вслух.

Но вот правда ли это (что я хорошо к тебе отношусь)? Например, если я вижу, что ты меня осуждаешь, или даже что тебе полностью наплевать на меня? Допустим, я терапевт в Киеве, а ты клиент во Владивостоке и жалуешься мне на подорожание яблок и уход айфонов...

Могу ли я вообще ожидать, что клиенту должно быть на меня не наплевать? На каком основании я могу этого ждать, если он платит мне за вполне конкретную работу? Не перекладывание ли это моей ответственности по заботе о себе на него?

Но если для него драма — это айфон, а у меня ракета в соседний дом прилетела, и он об этом знает, то как сохранять эмпатию? И должны ли мы?

Подразумевает ли профессионализм бесконечный контейнер? Бесконечное терпение и способность принять любой материал? Мы знаем, что Януш Корчак старался помогать детям, но помогал ли он работникам лагеря, опираясь на ощущение, что все люди достойны помощи и сочувствия?

А если за это хорошо платят? А если это позволяет помогать тем, кто находится на условно светлой стороне? Но тогда не использование ли это клиента в своих целях, никак не связанных с ним, или даже противоречащих его интересам? Каждый шаг отчетливо пахнет компромиссами с совестью. Отсылает к вопросу, что мне важнее, совесть или реально помочь. Нет тут единого ответа. Хочется просто остановить эту рефлексию и сделать вид, что все это не так уж важно. Делай что должен, и все такое. Но что если к нам с этими вопросами приходит супервизант в кризисе своей профессиональной идентичности?

Где грань профессионализма с его гигантским почти всеприемлющим контейнером, бесчувствия или лицемерия? Утешает, конечно, что ни одному клиенту мы не нужны целиком. Если мы думаем что-нибудь "не то", то большинство клиентов могут с этим спокойно жить. Мало кто в конце концов покушается на нашу душу и на наши реальные чувства, как мы там по правде относимся к тому или сему. Но моменты обнаружения различий все равно происходят. Вопрос, ради чего это можно терпеть и работать с этим, а после какой грани уже контрпродуктивно и вообще самодеструкция?

Если я постоянно наступаю на горло своим чувствам рядом с человеком, то куда мне девать эту злость, как не разрушать себя самого таким пренебрежением и насилием по отношению к себе? Или это и есть профессиональность? Страшновато постепенно стать человеком, который точно знает ответы на такие вопросы.

Личная и коллективная ответственность

Рядом со всем этим очень близко находятся вопросы вины, стыда, личной и коллективной ответственности, самоутверждения, дифференциации "мы-они" и просто бытовой ксенофобии. Такие вопросы поднимаются уже, в основном, с клиентами.

Вина — вопрос чувственный, это не мысль. Вина связана с тем, что я плохой или что я плохо поступил. Может быть, потому что я отношусь к определенной группе. Может быть, потому что мог бы сделать что-то, чего не сделал. Стыд в этом контексте — это предчувствие, что лучше бы мне не смотреть в глаза некоторым людям или даже своему зеркалу.

У многих людей возникает протест против внешнего морального императива чувствовать такие чувства. Возможно, и без этого императива человек чувствует их сейчас сам. Или через какое-то время почувствует. Или нет. Но когда ему свысока указывают, что он виновен потому, что в его стране приписки все так, как оно есть, то это может вызывать, к сожалению, эффект сплачивания с условно-своими. Против тех, кто укоряет и унижает.

Получается цепная реакция: вот человек ощущал себя вполне порядочным и рукопожатным — потом его лишили каких-то прав, исключили, обвинили, смешали с людьми, с которыми, с его точки зрения, у него нет ничего общего — человек радикализируется и начинает защищаться. Ищет аргументы, почему неправы уже те, кто его обвиняет. Кто вешает ярлыки на всех скопом. Почему они и сами не молодцы, в чем их самих можно обвинить как исконных врагов, идиотов или как соучастников преступления. От глубокой и, в общем-то, справедливой обиды находятся аргументы, почему наш человек уже и сам не готов сидеть такими недалекими людьми на одной лавке.

Если кажется, что уже на этом месте в отношениях все становится очень сложно, то таки еще нет. Левее по карте находятся страны, где титульная нация — это не условно-русские, при этом условно-русских здесь живет значительное количество. Получается, что рядом, буквально на одной улице сосуществуют две мало пересекающиеся реальности. У одних историческая память отсылает к ужасам оккупации, у других маякует угрозой этнических чисток. Обе эти отсылки совершенно реальны и рациональны, поэтому переубеждению не подлежат, только попытке понимания.

Разваливаются отношения внутри семей, не то, что профессиональные или экономические. Сочетание непонимания и страха радикализует и лишает возможности к ясному и критическому мышлению, не говоря об эмпатии. Каждый из нас, наверное, изо всех своих интеллектуальных сил пытается отделить свое личное восприятие от этнического и политического, но перешагнуть границы своей призмы восприятия сложно. Чувство реальной опасности и обида делают это почти невозможным. А если не справляются психологи и философы, чего можно ожидать от людей, которые в силу своей профессии вовсе не обязаны рефлексировать эти вещи?

Вопрос коллективной ответственности связан с соприсутствием. В этом месте, в эти годы нашей жизни случилось вот такое. Где бы мы ни были, кем бы мы ни были, мы часть этого общего котла. Осознание такой ответственности требует рефлексии себя как части мира в целом, требует такого мыслительного акта, который выбрасывает тебя за рамки "лично я ничего плохого не сделал".

В Венгрии был такой автор Петер Эстерхази, после Второй мировой он написал книгу о своей семье, о вполне порядочных людях, даже хороших, переживших оккупацию в Будапеште. Он написал так:

"Историческая ответственность — вещь не абстрактная, а личная. Хорошо, разумеется, что в свое время мы вели себя вполне достойно, однако 600 тысяч евреев были все-таки уничтожены, и за это нужно нести ответственность. Иными словами, мой дед был человеком мягким, исполненным скепсиса, сознательно отошедшим от дел, каким он более или менее описан в "Гармонии", но он же был одним из тех, кто не воспрепятствовал ужасам Холокоста. Да, эта фраза не очень-то согласуется с моими семейными чувствами и воспоминаниями, но отсутствие этой фразы в романе не согласуется с историей. А это свидетельствует о моей слепоте и даже бездушии, что не очень-то согласуется с человечностью. Короче, вполне возможно, мы делали все, что могли, спасали евреев и прослыли в поместьях своих "добрыми графами", однако каким-то образом в этот баланс все же вкралась ошибка, разве не так?! Грубо говоря, ошибка в 600 тысяч человеческих жизней.

Еще раз: положим, мой дед был безупречно порядочный человек, решительно выступал против немцев, принимал близко к сердцу судьбу своей родины и в пределах своих возможностей делал, как я полагаю, все, что мог. Или он просто был неспособен преодолеть "классовые барьеры"? Свою тень ведь не перепрыгнешь. Нет, конечно, не перепрыгнешь, самоуверенно скажем мы. Но посмотрим на это иначе. Разве не видим мы рядом с этом "нет" миллионы убитых, униженных, растоптанных сочеловеков, творений Божиих, — я должен ведь об этом что-то думать и говорить? Как человек, как христианин, как венгр.

Страна тоже должна думать об этом. Но она не думает, пытается увильнуть, из частных истин сооружает себе демагогическое алиби, стремясь все это прикрыть своими невымышленными страданиями.

Если же мы сделали все, но случилось то, что случилось, значит, это "все" нужно переосмыслить. Если человек не смог перепрыгнуть свою тень, и случилось то, что случилось, значит, нужно переосмыслить солнце. Фраза "случилось то, что случилось" означает, собственно говоря, что моя семья не только "делала все, что могла", но также способствовала (!) тому, чтобы члены других семей не считались людьми".

Эстерхази очень тяжело далась эта книга, по сути, это пример самотерапии через текст, как примириться с собой и своей историей, не соскальзывая в праведный гнев, стыд или пафос. Но заметим, что даже здесь есть очень тонкая грань между осознанием всеобщей взаимосвязанности и виктимблеймингом.

Идея коллективной ответственности, к сожалению, может размывать ответственность личную. Мол, если ребенок из Краматорска, взрослый из Мордовской колонии, сидящий за "фейки", домохозяйка из Германии и генерал, отдающий приказы, несут общую коллективную ответственность за мир, то выходит, что их мера ответственности и мера вины одинаковы? Но ведь это было бы чистым абсурдом. Разве одинакова мера вины дедушки Эстерхази и функционера СС? Так как же отделить чувство ответственности, вытекающее из осознания взаимосвязанности, и меру личной вины за то, что ты не все сделал, чтобы помешать хоть чему-то из кошмара?

С экзистенциальной точки зрения мы отвечаем за последствия своего собственного выбора, да и то до определенного предела, когда выбор просто физически не мог быть иным. Но вот мог ли он вообще быть иным, если смотреть постфактум?

Не так уж и много существует личных вещей, про которые все понятно и однозначно. Но есть огромный соблазн сформировать себе такую твердую ценностную структуру, с которой можно сверяться, уже не сомневаясь. Такую ценностную структуру и стиль поведения, который позволял бы просто чувствовать себя хорошим человеком.

Так называемым фанатикам здесь попроще. Они становятся ролевыми моделями, героями или злодеями для нас, обычных людей, спотыкающихся на каждом новом уровне сложности. Вернуться ли в Украину волонтерить? Пойти ли поджечь какое-нибудь здание в России? Остаться защищать свою страну или уехать к жене с ребенком, которые не справляются сами? Сколько и кому донатить? Сохранить ли отношения с людьми на той стороне из соображений гуманности и примата ценности личного над коллективным, или жестко их прервать из соображений честности и принципиальности своей позиции? Как устроена эта сложнейшая классификация ценностей лично у меня, и как она соотносится с той, что находится в голове у клиента?

Одно тут понятно: если кому-то трудно принять свое личное решение, то это не обязательно означает, что человек беспринципный, слабый или еще что-нибудь такое. Скорее всего, это значит, что решение для него просто очень трудное. Слишком много ценностей задействовано, слишком много обстоятельств, чтобы охватить их быстро и выделить одну результирующую. Трудные задачи и решаются трудно.

Многих людей мучают сомнения в том, оптимально ли они поступают и поступали раньше в контексте этой войны. Часто они хотят опереться на свою референтную группу, в том числе, и на нас. Но как быть нам с этой ответственностью? Постоянно поправлять границы на место или, наоборот, принять на себя роль того, кто, как будто бы, уверен чуть больше и может своей уверенностью поделиться?

Жизненные изменения клиента и терапевта

Мы сами, клиенты и все близкие могут находиться в физической опасности. В зоне обстрелов, под угрозой бомбежек или под оккупацией. Под угрозой ареста, пыток, помещения в тюрьму. Под угрозой, что в дом придут люди и заберут на войну. С риском, что не будет света, тепла или интернета. Не будет денег или возможности их переводить и получать. Не будет работы. Не будет еды. Не будет здоровья. Не будет привычного сообщества, в которое вложена вся жизнь.

На какое-то время терапия или супервизии могут прерваться совсем. Они могут стать хаотичными. И опять возникают вопросы. Когда стоит работать голосом без картинки или в долг? Можно ли интересоваться судьбой и помогать людям, которые не безразличны, но которые нам клиенты/терапевты? Вроде бы, в этом и есть смысл того, что люди нам не безразличны, но, по сравнению с обычной ситуацией, прежние и хорошо обоснованные терапевтические границы теперь могут очень сильно размываться. Как к этому относиться?

Насколько разумно и целесообразно бороться за границы как за что-то постоянное, стабильное, на что клиент может опираться? Чтобы хотя бы что-то в его жизни не менялось. Это звучит очень разумно. Но тогда насколько целесообразно да и просто по-человечески выйти самому и позволить другому выйти за привычные границы ради возможности самого сохранения контакта или ради того, чтобы облегчить человеку жизнь, когда у него и так много больших проблем?

Например,

Сын клиентки находится на краю света, и она не может отправить ему денег хотя бы на жилье. Вы можете ей помочь, но ведь тогда она будет от вас зависеть, испытывать благодарность, и это скажется на динамике между вами, которую вы не можете предсказать точно.

У вас есть контакты людей, готовых быстро помочь с турникетами и медицинскими препаратами, прямо там, где они сейчас остро нужны, но вас никто прямо не просит о помощи.

Человек в переездах, пропускает встречи и платит черти как. Просит встречаться с ним чаще/реже, дешевле, пропадает надолго. А у вас и у самого бардак в жизни.

Что тут поделать? Тревожно за специалистов из направлений, которые опираются на границы как на самый последний не сдаваемый бастион. В мирное время это было удобно, но теперь если обходиться без минимальной гибкости, то это может оказаться глобальным вызовом самой возможности продолжения практики и терапевтических отношений. Печально удачно, что экзистенциальное направление развивалось под таким сильным влиянием Первой и Второй мировых войн 20-го века, так что, мы тут в какой-то мере в привилегированном положении, нам хотя бы не надо ломать себя под корень.

Так, уместно ли вступать в контакт с родственниками, друзьями или близкими клиента/терапевта? Уточнить, жив ли он, если волнуешься, попросить кого-то третьего о посредничестве с деньгами или, может быть, помочь вывезти кого-то из страны на своей машине, поделиться своими связями или даже домом? В нормальных условиях все это совершенно недопустимо. А поскольку все надеются когда-нибудь еще вернуться туда, в нормальные условия, то встает вопрос, как потом приводить эти границы обратно в порядок? Как сделать, чтобы все это только помогло и не помешало? И стоит ли уже сейчас заглядывать так далеко? А если не заглядывать, то не будет ли это, в конце концов, безответственным и неэтичным?

И немного про тревогу

У людей, вовлеченных в ситуацию, но не испытывающих хотя бы угрозы жизни, горизонт планирования сократился до нескольких недель или месяцев. Причем даже и в этом есть своя нестабильность. То покажется, что вот теперь, в принципе, более или менее понятно, как жить, то опять что-то случается и меняет картину. Принятие текущей ситуации "как она есть" звучит неясно, когда она все время меняется да еще и существует одновременно в разных релевантных интерпретациях. Довольно большая часть работы теперь заключается в том, чтобы саму эту текущую ситуацию нащупать. Это снижает тревогу, позволяет строить планы и осуществлять какое-то целеполагание.

Совсем другая тревога у тех, кто в эпицентре. Постепенно все больше проступает привычка жить сегодня, не искушать себя будущим и не поддаваться на терапевтические поползновения чего-нибудь себе напланировать. Так снижается тревога там.

У тех, кто совсем далеко от эпицентра, и кто не располагает возможностью про себя что-нибудь решить и изменить, остается единственная стратегия — просто жить. Со временем все меньше новостей, меньше сводок. Возвращаться к тем проблемам, которые были раньше. Работа, отношения, деньги, дети. Клиенты и терапевты не из двух основных стран, а из тех, что подальше, пришли к этому сильно раньше и, значит, выйдут из этого здоровее. Но здоровье здесь не в чистом виде позитивное явление, это просто факт, что человеку удалось избежать контакта или пребывания в чем-то глубоко травмирующем или разрушительном, удалось избежать глубоких изменений в себе и, может быть, понимания про себя чего-то важного. Эмпатия эмпатией, но личный опыт заглубляет и обогащает, если только не убивает, конечно. Может быть, отчасти и поэтому так многих сначала тянуло туда, в эпицентры, поработать и почувствовать весь край через себя. Хоть и травмироваться, но сделать что-то более "настоящее". Так что, опять не выходит найти какой-то правильный или желательный способ быть.

В результате всего этого обилия вопросов встает последний: с чего это мы вообще решили, что в каждой отвратительной ситуации должен существовать какой-то хороший и правильный стиль реакции? Откуда этот договор с миром, что если мы будем очень сильно стараться, то найдем способ не пожалеть потом? Сделать так, чтобы постфактум все, что мы делали, казалось нам глубоко осмысленным и хорошим? Ни у кого пока еще нет такого опыта. Все важные книжки напишутся сильно позже и, вероятно, будут содержать весь комплект искажений, от ошибки выжившего до "историю пишут победители". Так что, может быть, и довольно скоро у нас уже не будет возможности пожить настоящим в том смысле, в котором это здесь. Хотелось бы мне узнать, стоит ли стремиться туда поскорее.

*фото обложки сделано харьковским фотографом Яковом Ляшенко. Дом культуры. Посад-Покровское, Херсонская область.