Эволюция экзистенциальной психотерапии

История психологии как научной дисциплины отсчитывает не так уж много лет. Благодаря этому мы можем, хотя и приблизительно, но все же проследить историю развития этой области знаний и практики. Понимание логики развития этой истории необходимо нам, чтобы говорить о смысле того процесса, которым является психотерапия сейчас. А проследив эволюцию психологии, можно будет обнаружить место возникновения в ней экзистенциального подхода и те особенности, которые вызывают его обособление в отдельную научную парадигму.

Прежде, чем обсуждать, насколько хорошо психотерапия делает свое дело, требуется сформулировать понимание, что именно она делает. Вопрос может казаться интуитивно понятным, но само это ощущение является следствием нашей вписанности в современный социо-культурный контекст с его подразумеваемыми ценностями. Тем, кому недостаточно интуитивного ощущения и предметного введения в учебниках, приходится обращаться к смежным социальным наукам, для которых проект психологии – это самостоятельный объект исследования.

Достаточно подробные исследования, на которые я опираюсь для себя, осуществляли в разное время социальные философы (П. Бурдье, Ж. Батай, М. Фуко), представители движения антипсихиатрии (Д. Купер, Р. Лэйнг, Т. Шаш), современной социальной критики (М. Яцино, К. Дернер, Т. Бьюз), наконец, сами психологи (Ж. Лакан, Э. Спинелли), философы науки (П. Фейерабенд) и многие другие.

Современная психология сочетает в себе гуманитарную и естественно-научную составляющие. Само слово psycho, как известно, переводится с древнегреческого как душа. То есть, исследование души – то, чем должна была заниматься наука с таким названием. Эта трактовка очень верно передает суть «психологических» изысканий античности и средневековья вплоть до эпохи Просвещения с ее культом научного знания, а дальше начинаются проблемы.

В самом термине душа не так уж и много научного потенциала (хотя известны такие попытки). Более продуктивными, с точки зрения точных и естественнонаучных измерений, становились понятия: сознание, поведение, ощущения и пр. Однако и здесь видно, насколько проблематичными для психологии являются ее взаимоотношения с т.н. реальным:

Что такое поведение – это еще более-менее описуемо.

С сознанием дело обстоит не то, что бы совсем как с душой, но и не как с температурой тела. Все просто, только когда сознания нет. Тогда это можно зафиксировать более-менее ясными способами (хотя тоже не без трудностей). Но вот изучение состояния сознания, когда оно есть, требует не только биологического, физического и математического аппарата, но и того, что мы назовем аппаратом философским или чисто понятийным. Чтобы сопоставить сознание, внутренний мир и концепцию Я одного человека с аналогичными вещами у другого, нужно прежде согласиться на то, что в природе существуют эти внутренние миры или концепции Я.

С одной стороны, они – это, вроде бы, реальность, данная нам в ощущениях. Я себя сознаю, что бы это ни значило. И, в то же время, это лингвистически сконструированные способы описания наших ощущений. Те понятия и слова, которыми мы договариваемся понимать мир и передавать свое понимание друг другу. Все эти слова нужно создавать, а понятия – для начала, как-то формулировать.

Этими вещами как раз занимается философия. Поэтому, наряду с антропологией и историей, она является дисциплиной столь же опорной для психологии, как и биология с физикой. Теория и практика психологии формируются на стыке психиатрии и философии, это то, что делает ее местом постоянного развития.

До совсем недавнего времени нейтральное внимание к внутреннему миру, например, к интроспекции или к искусству, которое из нашего внутреннего мира рождается, интересовали психологию довольно слабо. Ее объектом было психическое здоровье человека, выделяющегося каким-нибудь отклоняющимся поведением. На практике до самой второй половины 20-го века психотерапия работала в рамках социальных институтов по адаптации/изоляции. В зависимости от текущей обстановки, под пресс этих институтов попадали, например, бездомные, сироты, люди, публично сомневающиеся в консенсусной картине мира, истерички и др.

Вместе со всеобщей гуманизацией в духе идей Руссо, Вольтера и с постепенной утратой религией своего доминирующего положения, определенная гуманизация пришла и в психиатрию (я говорю здесь только о западной традиции). Звонками поворота от изоляции и наказания «нездоровых» к их излечению и, дальше к «пониманию» можно назвать уже с 1792-го года появление таких фигур, как Ф. Пинель, Ж-Э. Д. Эскироль и других врачей, в буквальном смысле снявших цепи с душевнобольных в клиниках Бисетр и Сальпетриер.

В соответствии в тем, что происходило в европейской культуре того периода (идеи господства разума, возможности справедливого мироустройства и важности точного научного знания) психиатрия тоже стремилась развивать себя как все более точную науку. Причем эта протонаука пока еще не была отграничена от систем воспитания и «исправления». С самого начала развитие корпуса знаний о психике человека диктовалось не только возвышенным стремлением ученых к чистому познанию, но и не менее возвышенным стремлением построить «правильное» общество и «правильного» человека в духе Руссо, Дидро и т.д.

Постепенно методики работы с душевнобольными становились более четкими и симптомно-синдромно ориентированными. Врач и ученый стремились иметь дело уже не столько с целостным состоянием души, сколько с элементами, из которых, как предполагалось, конструируется человеческая личность. Подобно тому, как это происходило в общей медицине или биологии, здесь ученые тоже занимались деконструкцией мифа болезни как чего-то единого, цельного, чем человек бывает одержим или побеждаем. Вместо этого они фокусировались на конкретных признаках «нездоровых» органов, мыслей, чувств и форм поведения. Исследовались закономерности, причинно-следственные связи, строились первые «научные» объяснительные концепции.

По сути, путь любой естественной науки – разложить объект на составляющие и выявить законы, по которым они живут. От античных психо-концепций, например, Гиппократа или Платона эти новые подходы отличались, в первую очередь, поиском физического субстрата расстройства и дотошностью в проведении повторяемых экспериментов со статистически релевантными результатами. Хотя бы на уровне каждого конкретного доктора. В 1827-ом году Ж-Э. Д. Эскироль пишет свое первое в истории научное руководство по психиатрии: «О душевных болезнях».

Примерно сотню лет еще в душеведении будут господствовать органические идеи (вроде френологии), и соответствующие им способы лечения. Предполагалось, что у отклоняющихся форм поведения или самоосознания существуют вполне физические и даже органические причины. Выемка на затылке. Широко посаженные глаза. Аномалия расположения сердца. Матка, блуждающая по организму.

Воздействие на психику через тело преобладает еще даже у Шарко, врача, у которого учился Фрейд. Как мы помним, тот называл своим самым весомым вкладом в психиатрию новаторскую методику контрастного душа для излечения рассеянного склероза и болезни Паркинсона. Тогда эти болезни лечились в тех же заведениях, где и, к примеру, истерики и желания суицида.

Между тем, тот же Шарко, изучая истерию, хоть и видел в ней нарушение периферической нервной системы (органическое нарушение), все-таки предлагал методы уже не только физические, но и направленные на разум и на чувства пациента – гипноз и «исцеляющую веру» в излечение. Здесь речь идет уже о рубеже 19-го и 20-го веков.

Похожий путь проделал Ясперс, начинавший как строго симптомно-синдромно ориентированный врач, и постепенно проявляющий все больше интереса к тому, что можно назвать понимающей психиатрией. Если открыть его «Общую психопатологию» 1913-го года, то можно увидеть подробный список-справочник симптомов и немного размышлений, как и почему они связываются воедино. Более поздние работы читаются уже как философские и даже психологические, с размышлениями о «здоровье», о смысле болезни, об общественном давлении и т.д.

19-ый век и начало 20-го – это время, когда доминирует мечта о том, что если приложить достаточные усилия, то человека и его переживания можно понять как механизм, отрегулировать и улучшить. Сказываются и бытовое увлечение техникой, и левые идеи с их намерением взять власть над природой и эмансипировать от нее наш свободный дух и интеллект.

В параллель с этим человек, особенно, образованный и живущий в индустриальном центре, постепенно утрачивал связь с религией и верой в христианского Бога, а наука постепенно занимала освобождающееся место.

Религия на протяжении истории давала возможности удовлетворять совершенно конкретные базовые человеческие потребности. В первую очередь, это потребности в нормах общежития, в личном смысле, в социальных отношениях, в надежде на послесмертие, в близких связях и, наконец, во всеобщей разделяемой этике.

Вера в науку и в прогресс распространялась, но, вместе с тем, она давала не вполне удовлетворительные ответы на эти трансцендентные вопросы о личном смысле, жизни и смерти. Светская этика справедливости и прогресса не отвечала на потребность человека в связности с чем-то большим или с чем-то вечным.

Философия, со своей стороны, искала ответы на эти вопросы уже как наука, создавая (или выдумывая) объекты, к которым можно было бы свести мир после утраты христианского Бога. Абсолютная воля Шопенгауэра, абсолютный дух Гегеля, разум Канта, сюда я отношу и Бытие Хайдеггера.

Первая мировая война показала весьма пугающие возможности техники. Уподобление человека машине, свойственное точным и естественным наукам, постепенно все больше рассматривалось через призму дегуманизации. В литературе чаще начали появляться апокалиптические фантазии о технократических обществах будущего и о бессмысленности жизни конкретного человека в новом «расколдованном» мире. Маятником в ответ на технократию Просвещения кое-где начали возникать идеи о технике как об абсолютном зле или, по меньшей, мере, как об источнике опасности для человека в его человечности. С другой стороны, глобальные мировые катаклизмы антропогенного плана подставили подножку самим идеям Руссо, Вольтера и Дидро о том, что человек по своей природе добр, что нужно только лишь обеспечить ему свободу и развитие для проявления его прекрасной души во всем цвете.

Важный вклад Фрейда, помимо всего прочего, в том, что он соединил две базовые потребности человека. Создал конкретную систему, карту того, как человек функционирует, может быть, даже создал предпосылки для новой этики. И при этом он создал такую практику, которая позволяет удовлетворять потребности во вновь-гуманизации, в возвращении к самому себе, в обращении к своей человечности.

Фрейд не создавал целостной метафизики, как это делали Гегель или Хайдеггер, но, оказалось, что мало кому и необходима была эта целостная метафизика. Чаще достаточно было просто иметь мировоззрение, ту самую систему координат, в которой можно жить, чувствуя, что ты понимаешь, что здесь происходит. Многие потом говорили о психоанализе как о новой религии (например, тот же К. Юнг). Думаю, что это верно в том смысле, что психоанализ берет на себя многое из потребностей человека, которые раньше были адресованы трансцендентному.

На временном отрезке начала 20-го века речь идет все еще о психиатрии или, во всяком случае, о психотерапии, а не о гуманистической психологии. Доступ к моральным, интеллектуальным и физическим благам, открытый Фрейдом, получал только тот, кто в текущей системе координат признавался хоть в чем-нибудь немножечко душевно нездоровым.

На практическом уровне из этого следовала и следует до сих пор склонность человека, хоть сколько-то знакомого с психологией, искать в себе изъяны, «неврозы», потому что только это по-настоящему приобщает его к тому человеческому, что объединяет и дает надежду. Вопрос «Интересно, а как я устроен?» рождается не из комфортной и целостной жизни без сомнений и поисков, а с необходимостью вытекает из «Ой, что это у меня?».

Основным выходом из этого обстоятельства для многих специалистов выступает акцент на страдании. Поэтому мы осмысляем себя не как исследующую, а как, в первую очередь, помогающую профессию. Психотерапия призвана уменьшать страдания. К этому можно придраться на конкретных примерах, когда далеко не очевидно, что страдание – это «плохо», а их отсутствие – «хорошо», но, в целом, это наш ориентир.

Помогать в том, чтобы человек лучше понял сам себя, – это тоже хороший ориентир, но помимо этой общей цели конкретно у экзистенциального психотерапевта есть другие. Например, чтобы человек осознал ответственность за свой способ жизни или принял во внимание ее конечность, или еще что-то такое, от чего, по нашему опыту и идеям, ему станет легче и вкуснее жить. Как мне представляется, экзистенциальная система несет идеи о том, «как правильно жить», не меньше, чем любая другая, но только там, где у какой-нибудь другой терапии звучат адаптация или конгруэнтность, у нас звучат глубина, принятие, воплощенность, осмысленность, радость и пр.

Относительная современность

По большому счету, мы продолжаем бороться с механистическим подходом к человеку. На оформление экзистенциального направления во второй половине 20-го века очень большое влияние оказало движение антипсихиатрии и, позже, философская деконструкция.

Смысл, в поле этой парадигмы, полностью деконструируется как некая внешняя истина. Он не ищется внутри чего бы то ни было за пределами самого человека (например, в жизни или в работе). Вместо этого, он индивидуально конструируется и помещается самим человеком в то, место, где тот хочет, чтобы смысл существовал.

Здоровье деконструируется, как внешний набор симптомов и схем, и вновь конструируется, уже как индивидуально найденный способ жить в динамической гармонии между самим собой и окружающей реальностью.

Разумеется, хорошая экзистенциальная психотерапия деконструирует и свои собственные постулаты и данности, для того, чтобы собрать индивидуальный комплекс, потребный человеку для его личного уникального миропроекта.

Однако какую бы цель того, что мы делаем, ни выбрать, остается вопрос, насколько она диктуется нашими собственными ценностями и идеалами. Едва ли можно взять и полностью деконструировать самого себя, чтобы потом собрать заново. Поэтому, в каком-то смысле, экзистенциальная практика – это вопрос едва ли не в первую очередь этический. Просто потому, что она разрешает себе не принимать ценности общества по умолчанию. В экзистенциальной терапии, произнося любое слово, можно быть уверенным, что за ним лежит комплекс текстов о том, что оно значит, зачем оно вообще нужно, и какие есть разные точки зрения на предмет, к которому оно отсылает. Никакой нормы, ничего само собой разумеющегося.

В частности, в связи с этим современная экзистенциальная психотерапия очень критически относится к идее построения какой-либо жесткой теории личности. Пользуясь хайдеггерианским языком, можно сказать, что она имеет дело с существованием, а не с сущностью. Т.е. с процессом, а не с системой кубиков из лего. Что, разумеется, не запрещает использовать кубики или теории при необходимости, помня об их чисто инструментальной роли.

Также здесь не любят включать в свои тексты слова вроде «техники», «метода» или «инструментария». Техника экзистенциальной психотерапии – это немножко оксюморон, не смотря на то, что психотерапевт может делать все те же самые практические вещи, что и любой другой терапевт. Упражнения, дневники, задания, гипноз, работа с телом, все, что угодно. Но методологически значимым считается держать в голове, что это не «техника», потому что человек – не машина. Здесь скорее принято говорить о способах исследования внутреннего мира, о связях, о способах понимания. Кажется, что это чисто терминологический вопрос, но, на самом деле, он связан с базовой установкой, которая определяет терапию как экзистенциальную.

Работа в этой парадигме – это больше вопрос внутреннего ощущения, чем свободного выбора языка: «Дай-ка я сейчас сделаю что-нибудь экзистенциальное, например, поговорю о смерти». Сам по себе разговор об экзистенциальных данностях еще не делает терапию экзистенциальной. И, с другой стороны, чтобы она стала такой, совсем необязательно упоминать эти вещи.

Отсюда вытекает и некоторая относительность практики обучения профессиональному экзистированию одного человека рядом с другим. Это обучение, само неизбежно представляющее из себя набор техник и упражнений, – конечно, вещь парадоксальная. Тем интереснее бывает слышать споры о том, кто из двух психотерапевтов или авторов поэкзистенциальнее будет.

В начале 21-го века у экзистенциальной психотерапии можно выделить три основные школы:

- американскую (Р. Мэй, И. Ялом, Дж. Бьюдженталь и др.),

- английскую (Э. Ван Дерцен, Э. Спинелли, М. Купер и др.)

- и восточно-европейскую (Р. Кочюнас, Р. Будрис и др.)

Очень близко к ним примыкает течение дазайн-анализа (А. Хольцхей-Кунц), получившее развитие из идей М. Босса.

Внутри этих школ существует крайне широкое разнообразие, а сами представители, которых я перечисляю, не все согласны с тем, что стоит выделять их в отдельное течение или объединять по географическому принципу. Но, в любом случае, всех их объединяет антитехнократическая установка по отношению к человеку и, хочется верить, убеждение в том, что смысл психотерапии должен быть отрефлексирован до того, как осуществлять любые преобразования с живыми людьми.